Чего ждете от Неба вы?

Однажды под небом восточным Ангел, летающий с трубою в руках, трубя ею, обращал ее к Северу, Западу и Югу. Он был облечён в свободную одежду, которая от полета его, простиралась назад, и препоясан был поясом, украшенным драгоценными камнями, от сияния которых она казалась светящейся и пламенеющей. Сначала он летал, поглядывая вниз, а потом спустился на землю, и, встав на нее, ходил взад и вперед; увидев же меня, он обратился ко мне.

В это время я был в духе и стоял на южной стороне холма; когда же Ангел подошел ко мне, то я спросил его, что явилось причиной этих трубных звуков и самого его полета? Ангел отвечал мне так: «Я послан созвать славнейших учением, прозорливейших умом и превосходнейших премудростью, которые, живут на этой земле в разных христианских царствах, созвать и собрать на этом самом холме, на котором ты теперь находишься, чтобы они искренне поделились мыслями о том, как они, живя в естественном мире, духовно понимали, что такое Радость Небесная и Благополучие Вечное.

Это стало необходимым потому, что некоторые вновь прибывшие из естественного мира, в небесное наше общество на востоке допущенные, сообщили, что среди христиан никто не понимает сути Радости Небесной и Благополучия Вечного, а потому и самого Неба.

Братья и товарищи мои крайне удивились этому и сказали мне: «Сойди, воструби и созови самых премудрых из находящихся в мире духов, где собираются все смертные по исходе их из мира естественного, созови их, чтобы узнать нам вернее из уст многих, правда ли, что христиане находятся таком мрачном неведении о будущей их жизни»

После этих слов, Ангел сказал мне: «Подожди немного и увидишь множества премудрых, сюда спешащих; Господь приготовит для них Дом Собрания». Я стал ждать, и примерно чрез полчаса увидел два множества идущих с севера, два с запада и два с юга, которые, по прибытию их, введены были трубившим Ангелом в дом, для них приготовленный, где они заняли места, назначенные каждому по принадлежности к стране. Шесть множеств или групп были хорошо видны, а одна, седьмая группа, не была видна остальным из-за исходящего от нее яркого света.

Ангел, объявив им причину сбора, попросил, чтобы эти группы по порядку поделились своим представлением о Радости Небесной и о Благополучии Вечном. И тогда каждая группа, провела обсуждение в своем кругу, чтобы по представлениям, в прежнем мире приобретенным, вновь пересмотреть их, и между собою посоветовавшись, дать ответ на поставленный вопрос.

Посоветовавшись между собою, первая группа с севера высказала мнение, что Радость Небесная и Благополучие Вечное — это то же самое, что и Жизнь Небесная, а потому каждый, входящий в Небо, входит и в жизнь, от чего происходит там его веселье; точно также, как вступающий в брак, приобретает и все связанные с ним наслаждения.

«Не над нами ли мы видим Небо? Следовательно, в том месте, а не в другом, находятся все совершенные благополучия и удовольствия. Поэтому, входя в Небо, человек исполняется радостями самого того места, как в мыслях, так и во всех ощущениях телесных. Поэтому Благополучие Небесное и вечное есть не что иное, как само право быть впущенным в Небо по Божественной Благодати».

Вторая группа, также с севера, открыла свое понимание следующим образом: «Радость Небесная и Благополучие Вечное есть не что иное, как весёлое общение с Ангелами и приятнейшие беседы с ними, от чего лица непрестанно оживляются весельем, и на устах всех появляются улыбки, они употребляют ласковые слова разговоры и шутки. Что же еще составляет Радость Небесную, если не такие развлечения, продолжающиеся вечно?»

Третье множество, которое было первым собранием мудрых с запада, поделилось своими рассуждениями следующим образом: «Радость Небесная и Благополучие Вечное не что иное, как пированья с Авраамом, Исааком и Иаковом за столами, на которых предложены будут наивкуснейшие и роскошные блюда, а также дорогие и превосходные вина, а потом пирующим будет предоставлена возможность любоваться играми и пением девушек и юношей, пляшущих под музыку и звучание приятнейших песен, и напоследок к вечеру они увидят театральные представления, после которых, — опять пир, и так каждодневно вечно».

Четвертое множество, которое было вторым собранием мудрых с запада, выразило свое мнение следующими словами: «Мы имели разные понятия о Радости Небесной и о Благополучии вечном и испытали различные радости, сравнив которые между собою, пришли к заключению, что Радости Небесные правильнее называть Радости Райские, поскольку Небо не что иное, как Рай, простирающийся от востока до запада и от юга до севера. Рай, в котором насаждены плодоносные деревья и приятнейшие цветы, а посредине их великолепное Дерево жизни, около которого и воссядут блаженные. Эти деревья и цветы при непрерывной там весне растут и возрождаются в бесконечном многообразии, которое в сочетании с благотворным весенним ароматом, обновляет мысли, от чего и приходит ощущение постоянной радости. И потому люди возвращаются в цветущий возраст, и входят в первобытное состояние, в котором сотворены были Адам и его жена, и, таким образом, они оказываются в Раю, перенесенном с земли на Небо».

Пятое множество, которое было первым собранием остроумных с юга, выразилось следующим образом: «Радости Небесные и Благополучие Вечное — это не что иное, как Господствование и несметные сокровища, царское великолепие и светлейший блеск. То, что эти предметы составляют Радости Небесные и непрестанное, вечное ими наслаждение, — о том мы узнали в прежнем мире от тех, кто наслаждался такими благами. Помимо того, мы считаем, что благополучные в Небе будут царствовать с Господом и будут там царями и князьями. Так как они сыны Того, Который есть Царь царей и Господь господствующих, там воссядут они на престолах, и ангелы будут им служить. Такое великолепие Небесное мы увидели в том, что Новый Иерусалим, в образе которого содержится описание славы Неба, будет иметь ворота из жемчужин, улицы из чистого золота, а стены города будут основаны на драгоценных камнях; следовательно каждый, принятый в Небо, будет иметь свой дворец, сияющий от золота и драгоценностей, и соответствующую власть. Так как мы знали, что в этом именно заключаются радости и благополучие, и что обещания Божьи непреложны, то и не могли, что-либо иное представить в качестве основания для благополучия жизни Небесной».

После этого шестое множество, которое было вторым с юга, взяло слово, чтобы сказать: «Радость Неба и его Благополучие не что иное, как постоянное славословие Бога, празднование, продолжающееся вечно. Благоговейнейшее чествование с песнями и радостными восклицаниями, и так постоянное возвышение сердца к Богу, с полным упованием, что молитвы услышаны и приняты, от чего приходит Божественное ощущение удовлетворения. Некоторые из этой же группы прибавили, что это славословие проводится с великолепными светильниками, с благоуханными каждениями и с торжественными процессиями во главе с великим Папой с большой трубой в руках. За ним будут следовать иерархи и ключеносцы, старшие и младые, за ними мужчины с пальмовыми листьями и женщины с золотыми изваяниями в руках.

Седьмое множество, невидимое для прочих по причине света от него, было с востока Неба и состояло из Ангелов того же круга, что и трубивший Ангел. Это именно Они, когда в своем Небе услышали, что никто из христиан не знает о Радости Небесной и о Благополучии вечном, то между собою сказали: «Едва ли можно этому поверить; ибо не может быть у христиан такой тьмы и такого исступления мыслей. Сойдем и услышим, правда ли это, и если точно, правда, то это настоящее чудо». Эти Ангелы сказали Ангелу трубы: «Ты знаешь, что каждый человек, крайне желавший неба и имеющий представление о Небесных Радостях, по смерти вводится в радости, им воображаемые. Испытав же эти «радости» в реальности, а не только в своих пустых идеях и необоснованных фантазиях, выводится из таковых радостей и получает наставления. Так бывает со многими в Мире духов, с теми, которые в прежней жизни рассуждали о Небе и составляли свои заключения Радостях Небесных, убеждая себя до того, что их собственное представление становилось вожделенным для них». Услышав это, трубивший Ангел сказал, обращаясь к шести сообществам, созванным из мудрых в христианстве: «Следуйте за мною, я введу вас в Радости ваши, то есть в Небо».

Сказав это, трубивший Ангел пошел впереди, а за ним последовало сообщество, состоявшее из тех, которые убеждали себя в том, что Радости Небесные составляют только самые веселые сообщества и самые приятнейшие беседы. Ангел ввёл их в собрание на северной стороне, которое состояло из людей, полагавших, будучи в прежнем мире, что Небесные Радости состоят в том же. Они были собраны в пространном доме, в котором находилось более пятидесяти залов, каждый из которых был для своего рода собеседований. В одних залах разговаривали о том, что видели на площадях и улицах, также о женщинах, присоединяя к тому веселые шутки и смех; в иных обсуждали новости о дворцах, министерствах, о состоянии тайной политики, прибавляя к тому свои заключения, догадки и прогнозы; в третьих беседовали о торговле; в иных о науке; далее об общественных отношениях и нравственности; в иных говорили о делах церковных и сектах, — и так далее.

Так как мне дозволено было увидеть внутренность этого дома, то, взглянув, я увидел людей, бегающих из зала в зал в поисках сообществ по своему побуждению, надеясь извлечь для себя удовлетворение и радость. В сообществах были три рода участников: некоторые из них как бы тяжело дышали при разговоре, другие с жадностью задавали вопросы, а третьи с жадностью слушали.

У Дома того были четверо ворот каждые к своей стороне. Я заметил, между тем, что многие оставляли свои общества и спешили оттуда выйти, и последовал за некоторыми из них до ворот восточных, около которых я увидел сидящих беглецов с печальными лицами. На вопрос мой, от чего они сидят такие печальные, они мне отвечали: «От того, что ворота этого дома затворены для желающих выйти: вот третий уже день уже прошел с того времени как мы сюда вошли, как мы и хотели, мы провели это время в непрестанных собеседованиях, от чего устали, истощив себя до того, что едва сносно для нас даже громкое их шептание. Поэтому мы пришли к этим воротам и на свой стук в них получили ответ, что ворота этого дома не отворяются для желающих выйти, а открываются только для входящих: «Оставайтесь и наслаждайтесь Радостями Небесными, какими вы их себе представляли». Из этого мы сделали вывод, что должны здесь остаться навсегда и поверглись в печальные мысли и тоску, которая теснит грудь».

Тогда Ангел, вступив с ними в разговор, сказал: «Такое состояние ваше есть следствие радостей ваших, которые вы почитали за Небесные, когда, однако же, они не составляют радостей, а представляют собой только приближения к ним». Когда же они спросили Ангела, в чем именно состоит Радость Небесная, то Ангел отвечал так: «РАДОСТЬ ЕСТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ ДЕЛАТЬ ТО, ЧТО СЛУЖИТ И ДЛЯ СЕБЯ И ДЛЯ ДРУГИХ. Удовлетворение же от служения берет свое начало из Любви, и осуществляется через Премудрость. Правильное удовлетворение от служения, которое происходит из Любви чрез Премудрость, есть душа и жизнь всех Радостей Небесных. В Небесах есть самые веселые сообщества, которые и увеселяют мысли, радуют дух, исполняют грудь приятнейшим восхищением и покоят тело; но так бывает у них лишь по исполнении служений в должностях и делах их. Из этого состоит душа и жизнь всех радостей и увеселений их. Если же отнимешь эту душу или жизнь, то и имеющиеся радости постепенно умаляются, — сначала они делаются неощутительными, потом ничего не значащими, а напоследок прискорбными и несносными». При этих изречениях Ангела, отворились ворота, и сидевишие тут, вскочив, побежали домой каждый к своей должности, к своему делу и укрепились.

Отрывок из книги Эммануила Сведенборга «Супружеская любовь»

Булат Окуджава Рассказ «Частная жизнь Александра Пушкина,
или Именительный падеж в творчестве Лермонтова»

Это случилось очень давно.

Тогда я был молод, кудряв, легкомыслен и удачлив, и девочки, которым нынче за пятьдесят, кокетничали со мной напропалую. Однако история, о которой я хочу рассказать, не имеет отношения ни к девочкам, ни к первой любви.

Наверное, как все в этом прекрасном возрасте, я совершал ошибки, и ошибок было много, но лишь теперь осмеливаюсь в них признаться, ибо пролетели годы и наступило время исповедей. Всё встало на свои места, амбиция уже не та, с репутацией всё утряслось. Теперь все обо мне самого хорошего мнения, да и о карьере, как говорится, поздно уже беспокоиться. Короче, как любил повторять один древний мудрец, все меня обожают, а с теми, которым я отвратителен, знакомств не поддерживаю. Теперь наконец пришло время вспомнить себя самого, оценить, покрыться холодным потом и воскликнуть: «Да я ли это был?! Я ли совершал всё это?!» Когда я появился впервые в той сельской школе, все ахнули: на груди моей сверкал только что возникший в природе университетский значок!

Школа была маленькая, неказистая, в бывшей монастырской трапезной. Место было глухое, отделённое от крупных посёлков. Время было трудное: года четыре, как закончилась война. Дипломированных учителей не хватало. Лишь у двоих были дипломы пединститутов, да и то периферийных, да и то заочных.

И вот в эту школу, в такую-то школу, приехал человек, окончивший столичный университет, фи-ло-лог!

Впрочем, необходимо знать кое-что ещё, прежде чем говорить о главном.

Когда я вернулся с фронта и поступил в университет, меня приняли без экзаменов. Тихое восхищённое «ура» сопровождало меня по университетским коридорам. Улыбки и комплименты обволакивали меня и убаюкивали. Стоило мне, например, заявить, что Гоголь — великий русский писатель, как тотчас раздавались аплодисменты в мою честь. В воздухе висело устойчивое мнение, что если молодой человек воевал, значит он — почти уже филолог. На лекции я ходил редко: всё было как-то некогда. Меня не наказывали. На всех торжественных вечерах я выступал с воспоминаниями о том, как мы воевали, и это шло в зачёт. И главная беда заключалась не в том, что люди, преисполненные радости победы, были чрезмерно снисходительны к одному маленькому представителю победившей армии, а в том, что всё это я принял на свой личный счёт. А как принял, так оно и пошло… Кое-как доучился, кое-как написал дипломную работу: что-то там такое насчёт Маяковского, на сорок страниц, натянул, отделался общими фразами. Передавая работу своему руководителю, имел наглость пошутить: боюсь, что со знаками препинания у меня не всё в порядке… Говоря о моей работе, он сказал, что работа превосходная, только со знаками препинания не всё в порядке. Я понял, что он её не читал. Меня хвалили, поздравляли, что вот, мол, несмотря на бывшее ранение, всё же написал, поработал, использовал множество литературы (библиографический список я катал из энциклопедии). Наконец с дипломом филолога в кармане и с университетским значком на груди, полный, как это говорится, всяческих радужных надежд, выехал я в небольшой областной город. И оказалось, на мою беду, что в этой области я первый человек с университетским образованием. На меня смотрели с интересом и даже с благоговением.

Вот какой человек приехал в область!

Он был молод, кудряв, по тем временам хорошо одет. Он был не то чтобы красив, но симпатичен, и два больших счастливых столичных крыла виднелись за его спиной.

Заведующий облоно пригласил своего зама, и они вместе принялись обсуждать судьбу замечательного гостя. Гость предполагал, что ему поручат по меньшей мере заведование кафедрой в маленьком пединституте этого захудалого городка. Но об этом не было ни слова. Он ждал, что ему предложат быть хотя бы директором самой показательной школы города, но и этого не произошло. Вместо всего этого заведующий облоно сказал, что самое замечательное, если уважаемый филолог отправится в далёкую сельскую школу и поработает там учителем, неся свет в массы и приобщая местных учителей к большой университетской науке.

Тут я возмутился и заявил, что лишь в городе моё место, ибо мне… предстоит серьёзная работа над диссертацией, наполовину уже сделанной, которая без городской библиотеки невозможна…

Должен вам сказать, что мысль о диссертации пришла мне в голову именно в этот трагический момент. Раньше я об этом почему-то не думал. Я посмотрел на моих собеседников с торжеством, но они не отказались от своего намерения. Да я, кричал я, готовил себя к научной работе, а не к учительствованию! Вы понимаете, что вы мне предлагаете? Да мы, кричали они с благоговением, всё понимаем! Мы ведь не в какую-нибудь обыкновенную школу вас направляем!.

Я: Да я ведь фи-ло-лог, а не учителишка какой-нибудь!

Они: Мы гордимся вами! Все вами будут гордиться! Сдалась вам должность рядового учителя в нашем городишке!. А там — простор.

Я: Но у меня диссертация на выходе!

Они: Какая же тема вашей диссертации?

Я (не колеблясь): Именительный падеж в творчестве Лермонтова!

Они: Чепуха! Там, где вы будете работать, есть темка для диссертации ещё почище.

Я: Я не смогу закончить диссертацию в вашей глуши!

Они: Зато там бывал Лев Толстой!.

Тут наступила тишина.

Я (вяло): Что ему там понадобилось?

Они (торопливо): Там в женском монастыре жила его сестра Мария Николаевна. Он гостил у неё перед кончиной. Вы представляете, какой материал?. Тайна ухода Толстого в ваших руках!

А что, подумал я, обессилев, можно и вправду об этом… или даже повесть… роман какой-нибудь… Да и этот именительный падеж — ерунда какая-то…

Короче говоря, часа через два всё сладилось, особенно когда при мне заведующий облоно позвонил заведующему районо и торжественно объявил, что к ним в район едет учитель с университетским образованием и его надлежит принять хорошо, как следует.

— Не забывайте, — сказал он, — первый в области учитель с университетским дипломом!

Я уселся в маленький переполненный автобусик, потрясся в нём часа три и прибыл в районный центр. Заведующий районо, не скрывая радостной улыбки, позвонил директору школы, расписывая меня самыми фантастическими красками. Затем он сам лично проводил меня до шоссе, усадил в кузов случайного попутного колхозного грузовика и пожал мне руку…

Я лежал на мешках с картошкой и думал о себе высокопарно: вот, мол, как всё складывается — я единственный в области учитель с университетским… Как это удивительно звучит, что-то в этом есть, как это всё замечательно; хорошо, что я поступил именно в университет, и теперь… хорошо, что я поступил на филологический, и теперь… теперь наберу материалов о Толстом, напишу роман, и тогда…

Я глядел на случайных, похожих на меня пассажиров и жалел их за то, что они не догадываются, кто возлежит на мешках рядом с ними.

И вот наконец прибыл я в ту самую школу.

Подумать только, учитель с университетским дипломом, фи-ло-лог!

Учителя встретили его дружелюбно, почтительно. Правда, их сначала несколько коробило, что он слишком уж откровенно всё о себе выкладывал, не таился. Но потом привыкли. А он и не думал скрывать, что в учителя попал случайно. Учительствовать, говорит, конечно, благородно, но для этого нужно призвание, а я — филолог, у меня научный склад мышления, мне нужно диссертацию заканчивать… Да и попал я к вам по странной случайности, а может, даже по собственной глупости. Меня с толку сбил ваш областной заведующий. Сочилин или Сучилин — не помню… Тут учителя ахнули: как запросто этот о самом Сочилине говорит! Да как это так он к нему попал?. А вот так и попал, говорит: открыл дверь, вошёл, сел, подумаешь…

Ну надо же! Сочилин… бог. К районному заву попасть — событие, а тут к Сочилину взял и вошёл! После Сочилина только и есть что министр просвещения, но это уже мираж, фантазия, а Сочилин свой, областной, недосягаемый. Учителя его в два-три года раз видели, да и то мельком, да и то издалека, а этот, наш-то, взял и вошёл!.

Но всё это были лишь цветики, а ягодки маячили в отдалении. Ещё не настал срок им созреть, но время — штука стремительная, упаси вас бог не знать этого, как я не знал когда-то.

Начались учебные дни. Учителя говорили мне с подобострастием: счастливчик вы! Это ж надо, какие знания, наверное. У вас и методы, наверное, совсем другие… Конечно, говорил я, университет всё-таки, а не что-нибудь. Готовили нас основательно… Вы и планы к урокам, говорили они, какие-нибудь особенные составляете, наверное… Да что вы, говорил я, снисходительно улыбаясь, какие планы?. Зачем это?. Как же без планов, ахали они, разве без них можно? Да ведь всё перепутается… Чудаки, смеялся я, да неужели моих университетских знаний не хватает на какой-то там урок в каком-то девятом классе? Стоило ли университет кончать?. Правда, были и такие учителя, которые восторгов мне не выражали, а тихонько говорили меж собой: подумаешь, университет, университет… Кичлив больно, носятся тут с ним, сами не знают чего…

И вот однажды (следите внимательно) подошёл ко мне кто-то, сейчас уже и не вспомню кто, и предложил мне выступить с лекцией перед колхозниками. Я очень удивился, что ко мне подходят с такими пустяками, но тот просил так почтительно, что отказать было нельзя, тем более что лекция намечалась через месяц. Через месяц, сказал я, другое дело, а то сейчас я работаю над диссертацией, и времени у меня нет, а через месяц, пожалуйста, хотя ума не приложу, что бы такое им рассказать, поймут ли… Да вы, сказал тот, как-нибудь попроще, конечно. Слушать будут, не сомневайтесь. У нас тут кино редко бывает, так что слушать будут, не сомневайтесь.

Маленький затор произошёл при выборе темы лекции (оказывается, её нужно было определить именно сейчас). Чёрт её знает, о чём читать, да и не читал я никогда никаких лекций. Но лицо моё было многозначительно, и глядел я прищурившись в заоконные дали, и пальцы мои теребили подбородок…

А надо сказать, что перед отъездом в область кто-то подарил мне только что вышедшую книгу «Пушкин в воспоминаниях современников». Я её иногда почитывал. Там были любопытные истории из жизни Пушкина. Там, например, рассказывалось, как юный Пушкин однажды где-то там в кого-то там влюбился и, когда им пренебрегли, в бешенстве пробежал под палящим солнцем длинный путь, как потом оказалось — вёрст четырнадцать, что ли! И ещё там были всякие занимательные истории из жизни поэта. И вот, вспомнив об этой книге, я сказал, что буду читать, пожалуй, лекцию о Пушкине, о его жизни, и называться лекция будет: «Частная жизнь Александра Пушкина».

На том и расстались.

Шло время. Начались дожди. Потом дожди перемешались со снегом. Потом выпал снег и уже больше не растаял. Иногда на глаза мне попадалась эта проклятая книга «Пушкин в воспоминаниях современников», и тусклое, едва уловимое желание перелистать её страницы овладевало мной, но лишь на одно мгновение. Наконец в один прекрасный день рука моей фортуны почтительно, как мне показалось, постучала в мою дверь, и я не смог уловить в том стуке дружеского предостережения.

Был ясный солнечный морозный день, вернее — исход дня. Солнце клонилось за пригорок, за тот самый, куда мне предстояло ехать, чтобы нести свет в массы. У крыльца стояли колхозные сани. Заиндевевшая лошадка перебирала ногами. Возница был бородат и приветлив. Настроение у меня было превосходное. Я казался себе счастливым гусаром. Не было ни страха, ни даже волнения. В извечном поединке меж «слыть» и «быть» верх одерживало первое. О мой дорогой университетский значок, соединение белого, синего и золотого! Как я любим и почитаем!

Лошадка бежала резво. Страха не было. Замечательная книга покоилась на моих коленях, тяжёленькая, плотненькая такая — источник вдохновения молодого учёного, кладовая успеха, славы… Страха не было.

В большой старой бревенчатой избе размещался колхозный клуб. После шестикилометрового морозного пути было приятно войти в тепло и ощутить на себе почтительные взоры. Страха не было. На лавках сидели мои слушатели. Были старики и дети. Было много молодых людей. Некоторые сидели парами. На нехитрой сцене стоял длинный стол, покрытый красной выцветшей материей. Сияли керосиновые лампы. Справа от стола возвышалось подобие кафедры. Всё как полагается. За столом в одиночестве сидел председатель колхоза. О мой дорогой университетский… Страха не было.

— Ну вот, — сказал председатель, когда я легко взлетел на подмостки, — сейчас наш дорогой учитель расскажет нам о частной жизни Александра Сергеевича Пушкина. Послушаем внимательно. — И, оборотившись ко мне: — Часика в полтора уложитесь?

— Кто его знает, — улыбнулся я, — во всяком случае, буду стараться.

— Да нет, — сказал он, — время у нас есть: сколько нужно, столько и рассказывайте, это я так…

— Ну, может, с полчасика лишнего прихвачу, — пошутил я. — Не взыщите…

Все заулыбались. Контакт был.

Я встал за кафедру. С одной стороны положил перед собой свои часы, с другой стороны — замечательную книгу с завораживающим заглавием «Пушкин в воспоминаниях современников». Страха не было.

— Пушкин — великий русский поэт! — воскликнул я легко, вдохновенно и страстно.

Все со мной были согласны. Глядели на меня, не отводя глаз, как с семейной фотографии. О мой дорогой универ…

«Отчего это я трясусь?» — подумал я.

Я с ужасом даже сейчас вспоминаю эту минуту: страх охватил меня, страх, которого я не испытывал даже на фронте: о чём говорить дальше? Как увязать то, что следует увязать? Если бы передо мной лежал хотя бы маленький, ничтожный клочок измятой линованной бумаги и если бы на нём пусть вкривь и вкось, нелепым почерком, неразборчиво было бы написано, набросано, едва угадывалось бы то, что я вычитал когда-то из этой проклятой книги! Но передо мной была наклонная потёртая доска замечательной кафедры и на ней лежала молчаливая книга, тяжёлая, словно камень на шее. Я посмотрел на часы — прошло полторы минуты… Теряя сознание, я вспомнил самого лучшего нашего университетского профессора. Как легко он читал свои лекции! Как свободно держался! Его эрудиции хватило бы на десятерых лекторов. Он не замечал аудитории, слова лились как стихи.

Я снова посмотрел на часы — прошло полторы минуты.

— Однажды, — сказал я, крепко держась рукой за кафедру, — молодой Пушкин… где-то на юге влюбился… кажется, в цыганку… Она была к нему равнодушна, и он, разозлившись, пробежал по жаре двадцать четыре километра… — слушали меня внимательно, — не метра, а километра…

Стояла тишина. Я вспомнил другого преподавателя университета. Читая лекции, он вальяжно прогуливался перед нами. Иногда даже казалось, что в руке у него — трость, а в петличке — хризантема.

— Двадцать четыре километра! — выкрикнул я. — Представляете?.

Собравшиеся молчали. Я посмотрел на часы — прошло две минуты. Кто-то робко кашлянул… О, если бы он раскашлялся как следует и надолго! Бывает же такая форма кашля, когда всё тело сотрясается, лицо багровеет и грохот стоит необычайный. Или, например, начал бы переговариваться с соседом, сказал бы, например, громко: «Вась, а Вась, чего это он там? Пошли домой…» Тут бы я сказал с насмешкой: «Конечно, слушать о Пушкине — пустая трата времени, лучше завалиться на печь…» Или что-нибудь в этом роде. Но в клубе стояла тишина… А ведь мог здесь оказаться кто-нибудь и выпивший. Взял бы и запел… Тут бы я развел руками и сказал председателю: «Ну, знаете, в такой обстановке не лекцию о великом поэте читать, а молотилку крутить. Я шесть километров ехал сюда по морозу! Вы думаете, это мне нужно? От диссертации время оторвал…» И быстро-быстро сошёл бы со сцены — и в двери!

Но в клубе стояла тишина.

— Или, например, такой случай, — сказал я не своим голосом… «Какой случай? Какой случай?» — загудело в голове. Проклятая замечательная книга лежала передо мной, и мои бледные трясущиеся пальцы впились в неё с последней надеждой. Как мог я, идиот, позабыть о ней! Сейчас я загляну в неё, посмотрю туда, быстренько перелистаю, найду… «Какой случай? Какой случай?.» — Или, например, такой случай, — медленно повторил я. — Хорошо известно… — «Что хорошо известно? Что известно?.» Внезапно я наткнулся на имя Натальи Гончаровой. Вспыхнул ослепительный свет. — Пушкин был женат на Наталье Гончаровой! — воскликнул я. — Она была красавица. Перед самой женитьбой он встретился с цыганкой Таней… нет, Стешей… И тут они… — «Что они? Что они?.»

Я посмотрел на часы — прошло четыре минуты.

— Что-то с моими часами, — сказал я председателю.

Он торопливо снял свои и подал их мне. Я положил их рядом со своими. И те, и другие показывали одинаковое время. «Спокойно, — сказал я сам себе. — Сейчас нужно рассказывать, прохаживаясь по сцене», — но рук от кафедры оторвать не смог.

— Одну минуточку, — сказал я, — тут из книжки выпала закладка, и потому… вот сейчас… значит, так… Это замечательная книга… значит, так…. таким образом…

Страницы перелистывались сами, в каком-то им одним известном порядке: Данзас, Вяземский, осень в Болдине, царь… Царь!

— Ага, — сказал я с облегчением. — Вы, конечно, все знаете, что царь Пушкина не любил… Но вы, наверное, не знаете, наверное, не знаете… — «Чего не знаете? Чего не знаете?.» — Он сослал его в село Михайловское… нет, сначала он сослал его в Одессу, где губернатором был граф Воронцов. Воронцов Пушкина не любил и послал его на саранчу… Когда саранча собирается в большом количестве… когда саранча собирается в большом количестве…

Я попытался незаметно отвинтить университетский значок, но не смог, хотел перевернуть страницу книги, но книга не открывалась вообще. Я посмотрел на свои часы — прошло семь минут. На часах председателя было то же самое.

«Нужно было составить план, — осенило меня в этом безумии, — и к каждому пункту плана подыскать примеры. Я бы читал и читал без остановки. Подошёл бы ко мне председатель, чтобы напомнить, что время вышло, а из зала крикнули бы: «Пусть читает!»

Я посмотрел на председателя. Он был задумчив, и все остальные тоже. Может быть, они думали в этот момент о графе Воронцове, а может быть, о Наталье. Наверное, никто не думал обо мне, никто не подозревал, как я мечтал, чтобы пол под моими ногами развёрзся, чтобы пламя охватило бревенчатый клуб, чтобы кто-нибудь крикнул: «Волки!» — и все бросились бы к окнам, а я сказал бы: «Ну, знаете, в такой обстановке…»

— Может быть, будут какие-нибудь вопросы? — спросил я у председателя как мог спокойно.

— Вы уже закончили? — спросил он без тени удивления.

— Да, пожалуй, и всё, — сказал я, не слыша собственного голоса.

Тогда председатель встал и спросил:

— Какие будут вопросы? Но вопросов не было.

«Хоть бы они бросились на сцену и убили меня!» — подумал я.

— Ну что ж, — сказал председатель, — раз нет вопросов, давайте его убьём!.

Впрочем, это я так подумал, а он сказал:

— Ну что же, если нет вопросов, давайте поблагодарим товарища учителя, — и зааплодировал. Его вяло поддержали. А этот молодой, кудрявый, удачливый, с новёхоньким университетским значком на груди оглядел зал торопливо, по-заячьи, и его молодые губы дрожали, и пальцы не слушались.

Как он очутился на улице, никто не успел заметить. Шестикилометровый обратный путь лежал через овраги и перелески. Было темно. Вьюжило. И он представил, как, окровавленный, подползает к клубу… Он шёл медленно, его покачивало. Внезапно послышался скрип полозьев, и те самые колхозные сани догнали меня.

— Велено домой доставить, — весело сказал бородатый возница, — садись, учитель. Больно ты на ногу скор…

Я уселся в сани и заплакал.

…С тех пор прошло много лет. Тогда я был молод, кудряв и удачлив, и, отвинтив, я бросил в снег своё ромбовидное несчастье, синее, белое и золотое. Быть может, лет через сто учёные его обнаружат и будут долго гадать о судьбе владельца…

Март, 1976

Бессилие последователей Иисуса и неверие «верующих» только бесславит Небесного Отца, то есть не приносит Ему славы. Дар Божий не заслужен людьми, в этом и есть смысл слова благодать. Но Бог дает Свои дары, исходя из Своих собственных целей. И если цель Бога, чтобы мы прославляли Его своими делами, как можем мы бездействовать, пребывая в неверии?

Часто, читая Библию или молясь, мы уже настроены на получение ответов по определенной религиозной модели. Но если вы хотите услышать истину, задавайте вопросы, исходящие из вашего сердца, а не просто повторяйте чьи-то слова. И будьте готовы к тому, что ответ от Бога может отличаться от того, что говорят люди.